Шукшин рассказы про баню
ХОЗЯИН БАНИ И ОГОРОДА
В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом сидели два мужика, два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне топились бани: пахло горьковатым банным дымком.
— Кизяки нынче не думаешь топтать? — спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
— На кой они мне… — лениво, не сразу ответил тот, который постарше. Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто о чем-то думал, может, вспоминал.
— А я не знаю, что делать. Топтать, что ли…
— Наплавь из острова да топи.
— Не знаю, что делать… Может, правда, наплавить.
— Ты будешь плавить?
— Я, может, угля куплю. Посмотрю.
— Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…
— Хошь расскажу, как меня хоронить будут? — Чуть сощурил глаза в усмешке.
— О! — удивился сухой, смуглый. — Ты что?
— А чего ты… помирать-то собрался?
— Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня хоронить будут. Рассказать?
— Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? — еще спросил тот, помоложе.
— Значит, будет так: помер. Ну, обмыли — то-се, лежу в горнице, руки вот так… — Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. — Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?»
— Ну, слушай! — обиделся смуглый. — Чего уж так?
— Я в шутку, — сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: — Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…»
— Жена будет причитать: «Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный». Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, так начинают: «сокол», «голубь». Почему так?
— Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: «ноженьки», «рученьки», «головушка». «Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке». А у кого есть сорок пятый размер — тоже ноженьки!
— Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
— Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать — с моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
— Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить…
— Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. — Рассказчик засмеялся негромко. Молодой не засмеялся.
— Но когда сядут и хорошо помянут — поговорят про покойного, повспоминают — это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: «На кой он мне?»
— Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они… уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко…
— Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
— Найдется. Ну и что?
— Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут скидываться-то?
— Я же не скажу ей из гроба: «Заплати сама!»
— Из гроба… Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись… Ну, та плачет, конечно, когда ей капают, — больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня, А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
— Но капать-то надо.
— Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит «не плачь!». Как же не плакать?
— Да… — Николаю, рассказчику, охота дальше рассказывать, как его будут хоронить. — Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова…
— Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
— Я Стародубову Ефиму копал… Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
— Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал…
— Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала… Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне… Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей…
— Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика…
— Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе…
Василий Шукшин и баня в его работах.
Привет уважаемый читатель! Любишь ли ты баню? Скорее всего да! А много ли ты про нее знаешь? Полагаю не мало! Вот тогда тебе новый экспонат в твою банную коллекцию. Сегодня я расскажу про пару замечательных рассказов. Хотя может ты про них и знаешь, но все равно почему бы не прочитать, тем более автор ой не простой. Автор это целая эпоха, такие люди рождаются не часто. Но если заходит их звезда, то горит она ярко пусть и не долго. Василий Макарович Шукшин актер, режиссер, сценарист, писатель.
С баней, где происходила съемка связана интересная история. Она была настоящая, на берегу лесного озера (съемки кстати проходили в Вологодчине). Для того, что бы отснять сцену, часть стены пришлось разобрать, что бы установить камеру. После такого вмешательства, восстановить ее не получилось бы. После съемок, хозяевам в качестве компенсации построили новую и поговаривают, что на личные средства Василия Макаровича.
Наверное, сцена на фоне всего фильма скорее исключение, в ней есть место для улыбки, пусть отчасти грустной.
Помните, как Егор облил кипятком Петро и последующий диалог?
— А я еще удивился, — растерянно говорил Егор, — как же, думаю, он стерпит. Вода-то ведь горячая. Я еще пальцем попробовал — прямо кипяток! Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю, кожа, как у быка, — толстая.
— «Пальцем попробовал», — передразнил Петро. — Что, совсем уж?
— Понимаешь, как вышло: он уже наподдавал — дышать нечем — и просит: «Дай ковшик горячей». Ну, думаю, хочет мужик температурный баланс навести…
— «Бала-анс», — опять передразнил его Петро. — Навел бы я те счас баланс — ковшом по лбу! Вот же полудурок-то, весь бок ошпарил. А если бы там живой кипяток был?
Продолжая банную тематику в творчестве Василия Макаровича, нужно упомянуть о Шукшине писателе. Его перу принадлежит множество рассказов и повестей. О двух, в которых упоминается баня, я хотел бы рассказать.
Начну с рассказа «Хозяин бани и огорода». Баня тут баня является просто фоном, на котором разворачивается история. Вернее не история, а диалог двух людей с разным подходом к жизни. Две разных психологии, два разных взгляда людей, которых разделяет один забор. Живут они рядом, но по большому счету в разных мирах. Удивительно, но стоит слегка изменить декорации рассказа и перед нами будут два современных человека с тем же столкновением двух разных подходов. Этот рассказ показался мне интересным тем, что на его примере поминаешь, что внешние атрибуты быта легко меняются, а спор будет актуален и сейчас, спустя полвека. Рассказ совсем не большой, нет смысла его пересказывать, интересующийся человек легко найдет в его в сети.
Второй рассказ «Алёша Бесконвойный». Сюжет этого рассказа на первый взгляд достаточно прост. Но интересна глубина затрагиваемых вопросов. По субботам, герой, прозванный односельчанами Алёшей на самом деле Костя Валиков, начисто игнорирует работу, он топит и идет в баню. За то время, что он занят, он предается размышлениям и воспоминаниям.
Друзья, ходите в баню, соблюдая ее правила и тогда она подарит Вам хорошее настроение и бодрость духа!
Приглашаю уважаемого читателя полистать другие материалы канала и подписаться Байки из Бани. Навигация по статьям канала в этой ссылке: Байки из бани, туризм, истории из жизни.
В. Шукшин «Алёша Бесконвойный». Лучший рассказ о русской бане
Что же он делал в субботу?
В субботу он топил баню. Все. Больше ничего. Накалял баню, мылся и начинал париться. Парился, как ненормальный, как паровоз, по пять часов парился! С отдыхом, конечно, с перекуром. Но все равно это же какой надо иметь организм! Конский?
Вот, допустим, одна такая суббота.
Алеша вышел с топором во двор и стал выбирать березовые кругляши на расколку. Холод полез под фуфайку. Но Алеша пошел махать топориком и согрелся.
Он выбирал из поленницы чурки потолще. Выберет, возьмет ее, как поросенка, на руки и несет к дровосеке.
— Ишь ты. какой,- говорил он ласково чурбаку.- Атаман какой. Ставил этого «атамана» на широкий пень и тюкал по голове.
Но надо еще наносить воды. Дело не столько милое, но и противного в том ничего нет. Алеша старался только поскорей натаскать. Так семенил ногами, когда нес на коромысле полные ведра, так выгибался длинной своей фигурой, чтобы не плескать из ведер, смех смотреть. Бабы у колодца всегда смотрели. И переговаривались.
— Ты глянь, глянь, как пружинит! Чисто акробат.
— И не плескает ведь!
— Да куда так несется-то?
— Ну, баню опять топит.
— Вот весь день будет баней заниматься. Бесконвойный он и есть. Алеша.
Алеша бросил окурок, вдавил его сапогом в мокрую землю и пошел топить.
Алеша присел на корточки перед каменкой и неотрывно смотрел, как огонь, сперва маленький, робкий, трепетный, все становится больше, все надежней. Алеша всегда много думал, глядя на огонь. Например: «Вот вы там хотите, чтобы все люди жили одинаково. Два полена и то сгорают неодинаково, а вы хотите, чтоб люди прожили одинаково!» Или еще он сделал открытие: человек, помирая, в конце в самом,- так вдруг захочет жить, так обнадеется, так возрадуется какому-нибудь лекарству. Это знают. Но точно так и палка любая: догорая, так вдруг вспыхнет, так озарится вся, такую выкинет шапку огня, что диву даешься: откуда такая последняя сила?
— Холодно как уж стало. Снег, гляди, выпадет,- сказала жена.
— И выпадет. Оно бы и ничего, выпал-то, на сырую землю.
— Кузьмовна заходила. Денег занять.
— Дала. До среды, говорит, а там, мол, за картошку получит.
— Пятнадцать рублей. В среду, говорит, за картошку получим.
— Ну и ладно. Пойду продолжать.
Напившись чаю, Алеща покурил в тепле, возле печки, и пошел опять в баню. А баня вовсю топилась.
Но, однако, поехали.
Солдаты в вагоне тоже было взволновались, но эта, ласковая-то, так прилипла к Алеше, что и подступаться как-то неловко. А ей ехать близко, оказывается: через два перегона уж и приехала. А дело к вечеру. Она грустно так говорит:
— Мне от станции маленько идти надо, а я боюсь. Прямо не знаю, что делать.
— Да никого, одна я.
— Ну, так я провожу,- сказал Алеша.
— Завтра другим эшелоном поеду. Мало их!
— Много они картошки-то сдали?
— Воза два отвезли. Кулей двадцать.
— Огребут, Все колют. Думаешь, у них на книжке нету?
— Как так нету! У Соловьевых да нету!
— Кальсоны-то потеплей дать? Или бумажные пока.
— Давай бумажные, пока еще не так нижет.
Алеша принял свежее белье, положил на колени, посидел еще несколько, думая, как там сейчас, в бане.
— У Кольки ангина опять.
— Зачем же в школу отпустила?
— Так. Ну ладно,- сказал Алеша.- Пойду.
И Алеша пошел в баню. Очень любил он пройти из дома в баню как раз при такой погоде, когда холодно и сыро. Ходил всегда в одном белье, нарочно шел медленно, чтоб озябнуть. Еще находил какое-нибудь заделье по пути: собачью цепь распутает, пойдет воротца хорошенько прикроет. Это чтоб покрепче озябнуть.
Догоню, догоню, догоню,
пропел Алеша негромко, открыл дверь и ступил в баню.
Эх, жизнь. Была в селе общая баня, и Алеша сходил туда разок для ощущения. Смех и грех! Там как раз цыгане мылись. Они не мылись, а в основном пиво пили. Мужики ворчат на них, а они тоже ругаются: «Вы не понимаете, что такое баня!» Они понимают! Хоть, впрочем, в такой-то бане, как общая-то, только пиво и пить сидеть. Не баня, а недоразумение какое-то. Хорошо еще не в субботу ходил; в субботу истопил свою и смыл к чертовой матери все воспоминания об общественной бане.
Погляжу я по народу
Нет моего милого,
спел Алеша, зачерпнул еще воды.
Кучерявый чуб большой,
Как у Ворошилова.
И еще зачерпнул, еще спел:
Истопила мама баню,
Мне, мамаша, не до бани
Я сама иду дорогой,
Рано, милый, похвалился,
Что я буду за тобой.
Эх, догоню, догоню, догоню,
. Пришел Алеша из бани, когда уже темнеть стало. Был он весь новый, весь парил. Скинул калоши у порога и по свежим половичкам прошел в горницу. И прилег на кровать. Он не слышал своего тела, мир вокруг покачивался согласно сердцу.
В горнице сидел старший сын Борис, читал книгу.
— Ничего,- ответил Алеша, глядя перед собой.- Иди в баню-то.
Борис, сын, с некоторых пор стал не то что стыдиться, а как-то неловко ему было, что ли,- стал как-то переживать, что отец его скотник и пастух. Алеша заметил это и молчал. По первости его глубоко обидело такое, но потом он раздумался и не показал даже вида, что заметил перемену в сыне. От молодости это, от больших устремлений. Пусть. Зато парень вымахал рослый, красивый, может, бог даст, и умишком возьмет. Хорошо бы. Вишь, стыдится, что отец пастух. Эх, милый! Ну, давай, давай целься повыше, глядишь, куда-нибудь и попадешь. Учится хорошо. Мать говорила, что уж и девчонку какую-то провожает. Все нормально. Удивительно вообще-то, но все нормально.
— Иди в баню-то,- сказал Алеша.
— Да теперь уж какой жар. Хорошо. Ну, жарко покажется, открой отдушину.
Так и не приучил Алеша сыновей париться: не хотят. В материну породу, в Коростылевых. Он пошел собираться в баню, а Алеша продолжал лежать.
— Помнишь,- сказал Алеша,- Маня у нас, когда маленькая была, стишок сочинила:
Стоит под дождем,
Зеленый лопух ее накроет,
Будет там березке тепло и хорошо.
Жена откачнулась от ящика, посмотрела на Алешу. Какое-то малое время вдумывалась в его слова, ничего не поняла, ничего не сказала, усунулась опять в сундук, откуда тянуло нафталином. Достала белье, пошла в прихожую комнату. На пороге остановилась, повернулась к мужу.
— Стишок-то сочинила. К чему ты?
— Да смешной, мол, стишок-то.
Жена хотела было уйти, потому что не считала нужным тратить теперь время на пустые слова, но вспомнила что-то и опять оглянулась.
Баня кончилась. Суббота еще не кончилась, но баня уже кончилась.